«Здравствуйте, дорогой доктор.

Прошло совсем немного времени после Вашего отъезда, а наш городок уже совсем не узнать. Шутовской, размалёванный, ярмарочный, нынче он приглянулся Тишине. Многослойным ковром уложили тротуар листья, пора ленивая и сонная, ветер княжит у моря, балаганчики и бистро умерли. Птицы улетели вслед за солнцем. Птицы не поладили с Тишиной; птицы, как и Вы, любят гомон и песни. Зелень полей, лазурь воды, белизну облаков унесли они под крылами. На всём лежит теперь серая плесень тумана. Городок опустел. Имя ему — Мёртвый Сезон, Земля цвета линялой шерсти, небо цвета равнодушных глаз. Недавно в город вернулись бродячие артисты. Они не станут давать представлений; они вернулись сюда на зиму; они здешние; представления начнутся лишь по весне. Арлекины сняли свои потёртые ромбы и превратились в немолодых обрюзглых субъектов с женоподобной кожей лица, испорченной гримом и вечными ужимками. Коломбины сложили побитые молью трико в сундуки и стали строгими мамашами. Они варят супы и подливы, детские головы причёсаны, панталоны и рубашки бельмом полощутся у входа. Завтра они будут выутюжены, завтра найдётся новая работа.

Ваша половина дома теперь заперта. По городу висят объявления, но кому нынче надо жильё. Унынье полное. По двору разбросаны бесформенные куски плетёных корзин, мелким зверьём снуют под ногами обрывки старых газет. Садовая беседка пуста, на летнем столике моются под бисером дождя антоновские яблоки.

Нам очень не хватает Вас, доктор, Вы уехали, и слишком много незаполненного пространства осталось в нашем доме. Рука постоянно тянется к шахматной доске — вот Ваше кресло. Вы играете белыми, — но Вас уже здесь нет, милый, большой, весёлый наш доктор, я столько раз рассказывал о Вас забредшим в мою жизнь случайным путникам, что уж сам не разберу, где правда, а где мои фантазии. Мы, действительно, ездили с Вами в горы? Вы, действительно, лихой наездник? Вы пели романсы, а в прошлой жизни были правителем нома? Действительно ли, носили Вы бороду, или же моё воображение дорисовало эту деталь в угоду моему же вкусу? Моя жена так привыкла к моим рассказам, что сама всё перепутала и тоже не может толком сказать, как было на самом деле. Людям же, которым я рассказываю о Вас, нет никакого дела, была ли у Вас борода, или её не было вовсе; им не важно, жили ли именно Вы в Египте, или же это был кто-то другой. Они допускают правдивость моего повествования, и этого им вполне достаточно. Если же кому-то из них и понравится сюжет — он запомнит его; но пересказывая, непременно перетасует Вас по-своему. И будете Вы не высоким брюнетом с плавными манерами, а ловким, щуплым, хитрым малым. Простите, доктор, тут уж я не в власти что-либо предпринять; каждый лепит себе свой образ героя. Каким Вы были на самом деле? Плохо, что я уже описывал Вас другим. Слово — кривое зеркало, слово искажает память. Теперь, увидев вас через год, я, конечно же, примерю Вас к своему описанию и, конечно же, найдя несходство, подумаю: как Вы изменились...

Что касается меня, то нынче в голове всё перемешалось. Порой я начинаю приписывать Ваши поступки себе. Бывало, я недоумевал, когда жена говорила мне: «Помнишь, как доктор спас тебя на реке?» Я всегда был уверен, что не Вы, а я спасал Вас тогда... Если же говорить о каких-либо точках зрения и мыслях, то я окончательно перепутал — где мои, а где Ваши. Партия в шахматы — общая игра, общий разговор. Всё сказанное я помню, но здесь как в полуночной пьесе: череда диалогов из темноты, и неизвестно, чьим голосом что произнесено. Жена моя всё оригинальное отсылает Вам «Ты прекрасно умеешь повторять, — говорит она мне — И повторяться...» Порой она становится циником, с ней сложно о чём-либо беседовать. А помните ли вы, доктор, нашу поездку в Агафьевский лес? Чёрного ворса ночь, зыбкое, словно нереальное утро. Деревья по колено в парном тумане, тропинка, которая обрывается в трёх метрах за спиной. Ощущение, что перед тобой расстилают гобелен с дивным рисунком; ты проходишь, гобелен тут же сворачивают. Вы помните, доктор, жёлтые камни на дне ручья, робкий голос травы под ногой? Вы помните наш разговор о врагах? «Врагов — говорили вы — надо наживать с большой предусмотрительностью. Тут нужно быть крайне осторожным. Помогают нам наши друзья, но имя нам делают наши враги. Друг может вас забыть, враг не забудет никогда. Он будет вспоминать о вас, говорить о вас; сам того не желая, он не позволит похоронить в умах имени вашего; вы станете бесспорным авторитетом... Истинный враг начнёт анализировать, начнёт искать истоки вашей популярности и, найдя их, невольно начнёт подражать вам, сотворив том самым кумира из врага своего. Но если враг ваш будет человеком пустым, то и цена его слову и действу ничтожна. Его никто не услышит. Наживайте себе врагов, которых вы уважаете. Бесхарактерным может быть друг, враг должен быть личностью. Сильный враг заставит вас действовать, ради него вы сделаете много достойного. Если же у вас нет врага, то выдумайте его, чтобы иметь возможность победить.» Вы помните, доктор, эти слова. Вы говорили их на берегу ручья, когда мы возвращались уже обратно и ужасно проголодались. Впереди нас шли моя жена и её брат, жена брата и их выученные этикету дети. А помните ту внезапно вынырнувшую, абсолютно круглую поляну, с мягким войлоком аккуратно скошенной травы. «Славное место для дуэли» — сказал тогда кто-то. Быть может я, «Запомним. Вдруг пригодится...» ответили мне. Наверное, Вы.

Как недавно это было; как давно это стало не более реальным, чем рассказ о саблезубых тиграх.

Всё — бестелесные сны, наша фантазия их оживляет. И только переходят из сна в сон близкие сердцу люди. Вечные кочевники из жизни в жизнь, случайные приятели на несколько снов. Появитесь ли Вы снова в моих снах, доктор? Вы обещали приехать к нам в конце апреля. «Взорвётся бутонами сирень — ждите.» Вы говорили. Ваш пышный слог. Помните? Мы ждём Вас. Приезжайте сразу, без предупреждения. Ваше кресло, шахматы. Вы играете белыми. Подлинная необходимость весеннего расцвета, полный вздох чувства собственного достоинства — я надеюсь, с Вашим приездом это тоже ко мне придёт. До скорой встречи, доктор. До весны.

Р. S. Жена утверждает, что в Агафьевском лесу мы были не с Вами. Неужели она права?»

Как я уже говорил, это письмо адресовано мне. Я прекрасно помню его, поскольку написал его сам, три года назад. Сейчас, по прошествии этих лет, мне трудно привести в порядок мысли и чувства, трудно вспомнить, что двигало мной тогда. Три года назад я, действительно, ездил к морю. Хозяин домика; где я жил, действительно, любил шахматы и безудержной пустой болтовнёй отравлял мне наслаждение от игры. Играя с ним, я не испытывал азарта, всегда пленявшая меня гармония вечерних сумерек, точёных фигур и крепкого чая не трогала тогда моего сердца; партия в шахматы была платой за проживание, обязательной ложкой дёгтя, лекарством против умиротворения и покоя. Так почему я написал сам себе это письмо? Какую фантазию желал выдать тогда я за правду? Быть может, мне хотелось, чтоб его жена сбежала со мной, и чтоб он — человек, ворующий мои идеи и удачные комбинации слов, — он обрёл наконец-то смысл в жизни, сбросив из кумиров в лагерь своих врагов? Или мне хотелось, чтобы он, никогда по-настоящему меня не любивший, копировал мои жесты и интонации только для того, чтоб понравиться собственной жене? А, может быть, и не в нем тут дело — просто я льстил себе самому, пытаясь заставить поверить, что кто-то меня ещё помнит, что где-то из-за меня разыгрываются ещё семейные скандалы, и перемываются ещё мои косточки. Не знаю. Не помню. Не желаю вспоминать. Что испытываю я сейчас, перечитав это письмо? Безразличие? Раскаяние? Приступ цинизма? Угрызение совести? Недоумение? Злость? Самовлюблённость? Ненависть к самому себе? Нет, ничего такого. Или всё сразу.

Я сажусь за стол, слушаю мяуканье метели за окном. Рука включает торшер, достаёт лист бумаги и ручку, и я неторопливо пишу: «Здравствуйте, мой старый, добрый друг, мой радушный хозяин, мой вечный неутомимый спорщик. Как грустно мне без Вас. Нынче, в потоке унылых январских дней, я с нежностью и теплотой вспоминаю Ваши уютные кресла, наши с Вами славные беседы, наши удивительные партии в шахматы. Никогда, ни до этого, ни после, я не испытывал от игры такого подлинного наслаждения...»

1993-1994