Олег Прусов

Олег Прусов буквально ворвался в художественное пространство Витебска — стремительно, неожиданно, эффектно. Для молодого автора хорошим началом считается появление одной-двух запоминающихся работ на престижном вернисаже. А у Олега Прусова все было иначе. В сотворчестве с Виктором Лосьминским в 1989 голу он начинал репрезентацией художественного объединения «Убикус». Выставка с аналогичным названием знакомила зрителя с работами двух очень разных художников, объединенных одной, гранично-максималистской позицией в искусстве. Они были готовы к трудностям, они не ожидали помощи со стороны и представляли себе Искусство единственно возможной формой существования. Искусство для них виделось тем опытом, который каждый художник должен пережить сам, но они были искренни между собой и предельно требовательны друг к другу. Работы обоих художников демонстрировали мастерство, пластическую культуру, а, главное, от всего происходившего тогда в двух выставочных залах над Витьбой веяло талантом, богатством творческих сил. «Убикус», объединение Прусов — Лосьминский уже многое давало, но еще больше обещало...

Они сдержали это обещание. Яркие, подготовленные, продуманные выставки в Минске, Полоцке, Витебске, снова в Минске, Москве...

Сегодня творчество Олега Прусова поражает реализованностью, действием, самим количеством сделанного. Выставки показали, что Олег Прусов — удивительно рано сложившийся художник. Ему не нужно было искать и искать себя. Все, что в дальнейшем так ярко выкристаллизовалось, уже было на той первой выставке. Метафоричность мысли, культура чувства, умение не просто компоновать, а черты пространственного мышления, блестящие колористические данные. Все в работах этого молодого художника говорило о его удивительной одаренности, о том, что в белорусское искусство пришла яркая, сложная творческая личность. Он не был белорусским художником в традиционном понимании, — художником белорусской темы. Его вообще не интересовал пейзаж, одна из самых ярких характеристик национального пристрастия, в его натюрмортах нет столь взлелеянных художниками предметов этнографии, он не исследовал ключевые моменты белорусской истории или культуры. И это было не от пустоты национального чувства или простого безразличия. Вероятно, это было своеобразным ответом на многие традиционные вопросы белорусского искусства. Они просто виделись Олегу Прусову решенными до него, носили характер уже прожитого, характер определенного штампа. Возможно, во всем этом было молодое отторжение созданного рядом, слишком близкого для заимствования или цитирования, но в этом отторжении было заложено знание. А цитаты — эта характерная примета искусства XX века, и столь необходимые отправные, опорные точки любого молодого искусства, — были в творчестве Олега Прусова из «круга дальнего», подкупая здесь зрителя тонкостью и широтой художнической эрудиции.

Для Олега Прусова искусство было умственным мостиком, перекинутым от реальности к фантазии, траекторией между этими двумя полюсами. Вдохновение для него — это и острое, проникновенное наблюдение реальности, и свободная игра в переход от реального к воображаемому. Этот молодой художник уже знал один из самых важных законов искусства настоящего: необходимость и умение слушать себя.

Сюжетный круг работ Олега Прусова как раз из мира собственного, близкого, из мира с четко очерченными границами. Эстетическое чувство художника было той внимательной и очень жесткой «таможней» всего, что в этот мир допускалось, исследовалось, трансформировалось и существовало уже по новым законам. Его натюрморты состоят из предметов обыденных — чашек, чайников, кувшинов, подсвечников, стульев из привычного ежедневного окружения. Но этот обыденный круг вещей в предметном мире Олега Прусова как-то удивительно самодостаточен, одухотворен, очеловечен. Любой предмет по своей значимости совершенно адекватен, равноценен зрителю или автору.

Подкупающее качество: этот мир наполнен добротой, любовью, он увлекателен, прекрасен и просто фантастически богат по цвету. С натюрмортами Олега Прусова в белорусское искусство пришло «остроумие». Не шутка или юмор, а блеск наблюдения за формой и цветом, сложностью ассоциаций, синтез факта и фантазии.

Отношения с человеком в живописи Олега Прусова сложились иначе. Они гораздо сложнее, настороженнее, что ли. Эти отношения удивляют своей драматичностью, столь неожиданной для молодого художника. Характеристики его героев весьма неоднозначны и часто лишены положительных качеств. Но надо признать, что редкий колористический дар художника просто подчиняет себе зрителя и заставляет его эти характеристики принять. Олега Прусова нельзя назвать автором открытым, распахнутым зрителю. Одно из постоянных и выдающихся качеств его работ — чувство дистанции. Точность этого чувства удивляет, художник максимально требователен не только к себе, но и к зрителю, от которого вовсе не требуется мгновенной реакции. От зрителя ожидается та же напряженность воображения, что свойственна самому автору. Дистанция и есть то пространство, в котором зрителю предложено соавторство. Лишь в единичных работах художник «не прячется», распахнут зрителю, например, в работе «Пьяницы» (1995 г.). Здесь Прусов мягок и доверчив: вот я сам, мой мир... Но это «я» наполнено таким достоинством!

Человек интересует Олега Прусова как некий пластический объем, поддающийся трансформации, моделированию. Он резко очерчивает силуэт, уплотняет объем моделей, располагая их на фоне, разделенном ритмическими паузами. В почти пустом, или геометризированном пространстве полотен Олега Прусова фигуры его героев выглядят изолированными и резко выделяются на фоне второго плана, благодаря чему бросается в глаза их гротескный облик. За частую зрителю предлагается нетипично высокий угол зрения, что придает определенную сценичность композиции. Сценичность является одним из условий сложной игры «художник-человек», игры, направленной на подавление индивидуальности модели. В портрете Олега Прусова интересует переход от индивидуальных черт модели к универсальным формам пространства, к знаковости.

Добрее, мягче к человеку Олег Прусов в своих графичных работах. Здесь он просто лирик, он как будто откровенно забавляется, с увлечением исследуя возможности линии, создающей, моделирующей форму. Художник делает это с тонкостью и изяществом, не преследуя формалистических целей, а просто движимый живым эстетическим чувством. Прусова можно назвать рисовальщиком-психологом. Его графика не носит следов лихорадочных поисков, гипотетических предположений: зрителю предлагается только отстоявшаяся форма. Надо признать, что его графика представляет огромный интерес и обладает высоким качеством.

Еще одна особенность работ Олега Прусова — иносказательность, сложность названий. Реже, в основном это касается натюрмортов, название содержит нейтральную информацию, например, — «Белый натюрморт» (1994). Но чаще, в названии содержится элемент притчевости, некоей обособленности от пластического образа: «Победитель настурций» (1994 г.), «День рыжей синицы» (1990 г.), «Третий источник света» (1991 г.).

Все это объяснилось появлением стихов и рассказов. Оказалось, что для Олега Прусова Слово является тем же пластическим, творческим элементом, что и линия, цвет, форма, ритм в живописных работах. И здесь мы встречаемся с автором незаурядным, состоявшимся. Образы в его стихах и рассказах совершенно адекватно его живописи и графике. Читая, невольно ловишь себя на желании пересмотреть живописные или графические работы, найти в них то, что иллюстрирует текст, но это оказывается невозможным, или возможным только условно. Интеллектуальный характер поисков Олега Прусова объясняет его интересы к разным искусствам: поэзии и прозе, графике и живописи. Связь между этими искусствами не основана у него, как форма работы над одной темой. Для Олега Прусова она скорее оправданна той ценностной шкалой, что лежит в основе его творчества и претворяется им в — каждом из искусств с помощью специфических средств, представляя пример реализации понятия универсальности искусства.

Лариса МИХНЕВИЧ